"150 лет тому назад" фотоистория от Alphyna и Ко
Глава 1,в которой я знакомлюсь с действующими лицами
Сейчас,когда я думаю обо всём, что произошло, мне приходит в голову, что я ни черта не знал и не знаю — и, вероятно, именно поэтому Симон выбрал меня вспутники. Довольно бессмысленно рассказывать, где и при каких обстоятельствах мы с ним познакомились (да я уже этого и не помню), достаточно знать, что он обещал мне утопию.
И поэтому мы приехали в Город.
читать дальшеГрязный, холодный город, у которого даже улицы пахнут затхлостью и мясом.
Симон сказал, что коричневые пятна на стенах станций, складов и домов — это кровь; Город (городишко) стоит на колоссальных бойнях, и их присутствие ощущается повсюду. Но, право слово, в учебниках по биологии (в школе я учил биологию — полная чепуха, не дающая ничего ни духу, ни телу, уверяювас) кровь описывалась совсем иначе.
А фабричный мужик, с которым я познакомлю любезного читателя несколько позже, обмолвился, что в городе, мол, недавно была чума. Симон ничего не сказал по этому поводу, а значит, это неважно.
По крайней мере, так я подумал тогда. Сейчас, когда я думаю обо всём, что произошло, я мог бы усомниться в его искренности, — но, к счастью, сейчас у меня уже не бывает сомнений.
В высокой бурой траве, которая называется твирью, и савьюром, и белой плетью — и как неизъяснимо печально, что именно это бессмысленное знание крепче всего застряло в моей голове! — мелькали бесформенные тени. Казалось, что они живые.
Они были живые.
Тени эти зовутся Червями. Черви — недолепленные дети Степи, големы, куски глины и мяса, связанные тряпьём и жилами — пасут быков. Их жёны — городские девушки, ушедшие в Степь — Травяные Невесты; они слышат голоса травы, и танцуют ей, и поют, и только после их танца могут твирь, и савьюр, и белая плеть вырасти живыми и обрести свой голос.
Так они говорят. На самом деле — степные травы испускают дурманящие, наркотические флюиды, и только тот, кто полностью пропитался ими, может выжить в Степи. Черви? Безграмотное племя кочевников. Травяные Невесты? Просто городские шлюхи.
Но только шлюх и кочевников слушают быки, чьё мясо и кости тоже насквозь заражены терпким степным духом.
Позже, когда мы пришли в Степь, мне казалось, что она вздыхает, как огромный бык.
Симону стоило захватить респираторы.
Симон сказал, что нам нужен проводник, посредник — кто-то, кто знает местные нравы и не боится степного яда, но кто всё ещё человек и умеет говорить по-человечьи; и надо же было ему отыскать немытого фабричного мужика!
Интересно, стирал ли тот свой свитер хоть раз в жизни.
С той высоты, на которой пребывали мы с Симоном, фабричный казался игрушечным.
Балки и конструкты — и да уверится дражайший читатель, что мне стоило немалых усилий ковылять по ним, не марая одежды, — по которым мы пробирались, тоже казались живыми.
Мы приехали в Город.
Глава 2,
в которой всё начинается, но вместе с тем заканчивается
Осмотрев Город, мы с фабричным отправились в бар, а вернее в кабак, а вернее в грязную забегаловку, а ещё вернее — в полуразбитый старый дом, заваленный строительным мусором, и травой, и чем-то бурым, и с полом, под которым при каждом шаге хлюпала грязь.
Я думаю, что это была грязь, хотя в щели был слишком хорошо виден жирный блеск и багровые пузыри на ней; и всё же — грязь.
Симон рассказывал мужику о том, как он построит в городе современную канализацию, и обеспечит рабочие места, и привезёт столичных инструментов мужчинам и серёг женщинам, и как Город — если ему, Симону, только позволят — расцветёт новыми цветами, багряными, пурпурными, лиловыми, новыми.
Я не слушал.
Симон не забывал подливать фабричному местной бодяги, да тому и не надо было —дай только поговорить да рассказать о том, как труба забилась мясом, да Васька полез вынимать, и что потом вышло.
Симон не слушал, но смотрел очень внимательно.
Фабричный рассказал нам, что Городом правит Степь, а Степью не правит никто, но ведают её линии только Черви, а Червями правит некая Оспина, а искать её не нужно, но если нужно, то он, фабричный, проведёт, конечно, в чём вопрос аще.
Надо ли объяснять, что я в тот момент размышлял о введении обязательного школьного образования во всей стране, даже в самых заскорузлых и сонных её уголках.
Мимо фабрик, заводов и огромной канатной дороги для подачи мяса на железнодорожную станцию — мы пошли в Степь.
Скудного и забитого суевериями умишки фабричного всё же хватало на то, чтобы бояться.
Без стыда — потому что я уже не испытываю стыда — признаюсь милейшему моему читателю в том, что и мне стало несколько не по себе, когда травяные стебли сплелись в тени, а тени приподняли свои горбатые спины.
Оспина была с ними.
Наркотическое действие степных ароматов уже давало о себе знать: эта женщина, которая без боязни стояла в кругу степных уродов, была, разумеется, просто ещё одним человеком — но пару раз, когда я пытался покрутить головой, в уголке моего глаза её лицо разваливалось пополам, и становились видны швы на коже, грубо обтягивающей что-то чёрное.
Черви собирали травы.
Оспина забирала траву у Червей.
Она собирала ядовитый савьюр голыми руками, и мне померещилось, что её губы шевелились, бормоча колыбельную, а может, молитву, а может — просто произнося слова, как произносит слова мать над колыбелью спящего ребёнка— сама не ведая, что делает это, не в состоянии сдержать свою любовь.
"Никто и никогда не смотрел на меня так", — сказал я Симону. Он не ответил.
"Ша",— цыкнул на нас фабричный, и я бы объяснил ему, кто он, кто мы и кто здесь какие имеет права, но бедолага даже при нынешнем бледном освещении выглядет зелёным и уже как бы наполовину прихваченным кондратием от ужаса.
В конце концов, нужно проявлять снисхождение к братьям нашим меньшим.
"Черви- вон. Оспина тоже. Дальше сами", — буркнул трезвеющий фабричный. Симондаже ничего не сказал, но через некоторое время тот охнул, крякнул и повёл нас вплотную.
Ах, Симон; хотел бы я так уметь.
Один из Червей полуобернулся на заискивающее блеяние фабричного; Оспина — нет.
"Меня зовут Эспэ'инун", — ответила Оспина на приветствие Симона, — "и я не стану говорить с тем, чьё сердце набито ватой".
"Симон Каин".
Не в первый раз в этой — да простит мне читатель сию вербальную условность — жизни восхитился я мужеством Симона, чьё лицо осталось абсолютно спокойным даже тогда, когда над ним нависла нерасчленимая масса вонючих грязных тел, даже когда один из них со звериным любопытством коснулся его одежды.
Оспина выслушала речь Симона с усмешкой. Удивительно, как он мог говорить о том же, о чём фабричному, но совсем другими словами и так, что получалось другое; он говорил о балансе, и неумолимом надвижении машины прогресса, и о том, как только он сможет сохранить экосистему Города нетронутой, защитить Степь, забрав себе её часть.
Удивительно и то, что степная баба Оспина понимала все его наукообразные (уж я-то — прости, Симон — знал им цену) словечки.
Я снова утомился и не стал слушать, на чём они порешат.
От степного духа у меня кружилась голова.
Глава 3,
в которой всё заканчивается, но только начинается
Оспина привела нас куда-то в район заводов. Сходив в свою лачужку, она вернулась с большой замызганной картой местности, над которой они с
Симоном и склонились.
Увидев, что Симон вытащил из кармана свои щегольские мускатные сигареты, она с ухмылкой растёрла пальцами самокрутку.
Карта представляла собой грубоватый, но достаточно точный план Города. В западной её части был нарисован некий символ — вероятно, мистического характера, он напоминал инкрустированный рог; и тем не менее, меня не покидало ощущение, что подразумевался вопросительный знак, который безграмотные степняки даже не смогли правильно нарисовать.
Помнится, я ещё подумал, что поклонение знакам препинания и вообще типографике было бы забавным аналогом карго-культа.
Кажется,о сути Симон с Оспиной уже договорились, и сейчас спорили о частностях. Вернее, спорил распалившийся Симон, тыкавший в карту сигаретой, яростно жестикулирующий, страшный и прекрасный в своей убеждённости, а Оспина лишь смотрела на него со своей неизменной усмешкой.
Симонхотел весь город. Я знаю, он говорил мне об этом. И дело здесь не во власти или другой подобной мелочности, нет; но ведь каждому, кто хоть
раз пытался выглянуть за пределы своего носа, понятно, что утопию нельзя построить наполовину. Только полностью. Только тогда, когда каждые
глаза смотрят на тебя с восхищением и каждый рот повторяет твои слова, можно принести людям истинное, высокое счастье.
Счастье, которое они неспособны понять, - и именно потому нужно заставить их в него поверить.
"Ты будешь жить здесь", — грубый палец степнячки указал в западный регион Города. Симон с минуту пристально смотрел ей прямо в лицо, а потом
кивнул.
Здесь я вынужден попросить бесценного моего читателя извинить меня, поскольку дальше я вряд ли могу называть себя достойным рассказчиком. Видите ли, Симон подошёл ко мне, и приобнял меня за плечи, и посмотрел мне в глаза — так, как не смотрел никогда, как я всегда хотел, чтобы — и сказал, что степной, отравленный, грязный Город не пустит в себя чужака без жертвы, что простачка Оспина требует жертвы, что единственное, что имеет ценность в этих землях, единственное, чему бессмысленные големы Черви могут поверить, — это кровь, и что кровь должна пролиться на карту, на стол, на алтарь.
Моя кровь.
У меня очень сильно закружилась голова, и я лёг-упал на стол (кажется, Симон успел подхватить плащ с моих плечей).
Последнее,что я помню, — незнакомый мне худощавый старик молодых лет с косматой бородой сжал грубой перчаткой нож и занёс его надо мной.
Наверное, мне было больно.
Когда Исидор Бурах разделал моё тело по линиям — поскольку только менху, Ведающие Линии, имеют право вскрывать человеческую плоть — останки отдали Червям, чтобы те завершили ритуальное поглощение.
Симон победил.
Теперь, когда я знаю всё, я знаю, и то, что на самом деле Симон и Оспина не спорили. Они оба с самого начала знали, что союз нужен им обоим, что
только вдвоём они могут создать тот драгоценный баланс духа и тела, который единственно способен сохранять жизнь.
Я знаю и то, что бурые пятна на стенах домов были чумными струпьями, что Город болеет, пока он во власти Оспины, что он не может не болеть, потому что она — чума.
И то, что только Симон — достойный враг-друг — мог сделать её по-настоящему счастливой.
И то, что утопия Симона вовсе не такая, как она надеется, и что по прошествии времени им придётся встретиться снова.
Но сейчас Оспина лишь улыбнулась и ушла в Степь.
Черви продолжили собирать твирь, и савьюр, и белую плеть.
Фабричныйнашёл мой неведомым ветром унесённый с заводов шейный платок, и даже его скудных познаний хватило на то, чтобы оценить тончайшую паутину вышивки по шёлку.
Он выменял его на две бутылки твирина у одной из Травяных Невест — ведь только они знают, как делать эту местную брагу такой, чтобы она
дурманила, но не до конца, оставляя во рту сладкий привкус недоговорённости; и только они могут петь траве и при этом оставаться наивными провинциальными девочками, чьи глаза горят при виде неведомых им столичных тряпок.
И всё было хорошо.
Глава 1,в которой я знакомлюсь с действующими лицами
Сейчас,когда я думаю обо всём, что произошло, мне приходит в голову, что я ни черта не знал и не знаю — и, вероятно, именно поэтому Симон выбрал меня вспутники. Довольно бессмысленно рассказывать, где и при каких обстоятельствах мы с ним познакомились (да я уже этого и не помню), достаточно знать, что он обещал мне утопию.
И поэтому мы приехали в Город.
читать дальшеГрязный, холодный город, у которого даже улицы пахнут затхлостью и мясом.
Симон сказал, что коричневые пятна на стенах станций, складов и домов — это кровь; Город (городишко) стоит на колоссальных бойнях, и их присутствие ощущается повсюду. Но, право слово, в учебниках по биологии (в школе я учил биологию — полная чепуха, не дающая ничего ни духу, ни телу, уверяювас) кровь описывалась совсем иначе.
А фабричный мужик, с которым я познакомлю любезного читателя несколько позже, обмолвился, что в городе, мол, недавно была чума. Симон ничего не сказал по этому поводу, а значит, это неважно.
По крайней мере, так я подумал тогда. Сейчас, когда я думаю обо всём, что произошло, я мог бы усомниться в его искренности, — но, к счастью, сейчас у меня уже не бывает сомнений.
В высокой бурой траве, которая называется твирью, и савьюром, и белой плетью — и как неизъяснимо печально, что именно это бессмысленное знание крепче всего застряло в моей голове! — мелькали бесформенные тени. Казалось, что они живые.
Они были живые.
Тени эти зовутся Червями. Черви — недолепленные дети Степи, големы, куски глины и мяса, связанные тряпьём и жилами — пасут быков. Их жёны — городские девушки, ушедшие в Степь — Травяные Невесты; они слышат голоса травы, и танцуют ей, и поют, и только после их танца могут твирь, и савьюр, и белая плеть вырасти живыми и обрести свой голос.
Так они говорят. На самом деле — степные травы испускают дурманящие, наркотические флюиды, и только тот, кто полностью пропитался ими, может выжить в Степи. Черви? Безграмотное племя кочевников. Травяные Невесты? Просто городские шлюхи.
Но только шлюх и кочевников слушают быки, чьё мясо и кости тоже насквозь заражены терпким степным духом.
Позже, когда мы пришли в Степь, мне казалось, что она вздыхает, как огромный бык.
Симону стоило захватить респираторы.
Симон сказал, что нам нужен проводник, посредник — кто-то, кто знает местные нравы и не боится степного яда, но кто всё ещё человек и умеет говорить по-человечьи; и надо же было ему отыскать немытого фабричного мужика!
Интересно, стирал ли тот свой свитер хоть раз в жизни.
С той высоты, на которой пребывали мы с Симоном, фабричный казался игрушечным.
Балки и конструкты — и да уверится дражайший читатель, что мне стоило немалых усилий ковылять по ним, не марая одежды, — по которым мы пробирались, тоже казались живыми.
Мы приехали в Город.
Глава 2,
в которой всё начинается, но вместе с тем заканчивается
Осмотрев Город, мы с фабричным отправились в бар, а вернее в кабак, а вернее в грязную забегаловку, а ещё вернее — в полуразбитый старый дом, заваленный строительным мусором, и травой, и чем-то бурым, и с полом, под которым при каждом шаге хлюпала грязь.
Я думаю, что это была грязь, хотя в щели был слишком хорошо виден жирный блеск и багровые пузыри на ней; и всё же — грязь.
Симон рассказывал мужику о том, как он построит в городе современную канализацию, и обеспечит рабочие места, и привезёт столичных инструментов мужчинам и серёг женщинам, и как Город — если ему, Симону, только позволят — расцветёт новыми цветами, багряными, пурпурными, лиловыми, новыми.
Я не слушал.
Симон не забывал подливать фабричному местной бодяги, да тому и не надо было —дай только поговорить да рассказать о том, как труба забилась мясом, да Васька полез вынимать, и что потом вышло.
Симон не слушал, но смотрел очень внимательно.
Фабричный рассказал нам, что Городом правит Степь, а Степью не правит никто, но ведают её линии только Черви, а Червями правит некая Оспина, а искать её не нужно, но если нужно, то он, фабричный, проведёт, конечно, в чём вопрос аще.
Надо ли объяснять, что я в тот момент размышлял о введении обязательного школьного образования во всей стране, даже в самых заскорузлых и сонных её уголках.
Мимо фабрик, заводов и огромной канатной дороги для подачи мяса на железнодорожную станцию — мы пошли в Степь.
Скудного и забитого суевериями умишки фабричного всё же хватало на то, чтобы бояться.
Без стыда — потому что я уже не испытываю стыда — признаюсь милейшему моему читателю в том, что и мне стало несколько не по себе, когда травяные стебли сплелись в тени, а тени приподняли свои горбатые спины.
Оспина была с ними.
Наркотическое действие степных ароматов уже давало о себе знать: эта женщина, которая без боязни стояла в кругу степных уродов, была, разумеется, просто ещё одним человеком — но пару раз, когда я пытался покрутить головой, в уголке моего глаза её лицо разваливалось пополам, и становились видны швы на коже, грубо обтягивающей что-то чёрное.
Черви собирали травы.
Оспина забирала траву у Червей.
Она собирала ядовитый савьюр голыми руками, и мне померещилось, что её губы шевелились, бормоча колыбельную, а может, молитву, а может — просто произнося слова, как произносит слова мать над колыбелью спящего ребёнка— сама не ведая, что делает это, не в состоянии сдержать свою любовь.
"Никто и никогда не смотрел на меня так", — сказал я Симону. Он не ответил.
"Ша",— цыкнул на нас фабричный, и я бы объяснил ему, кто он, кто мы и кто здесь какие имеет права, но бедолага даже при нынешнем бледном освещении выглядет зелёным и уже как бы наполовину прихваченным кондратием от ужаса.
В конце концов, нужно проявлять снисхождение к братьям нашим меньшим.
"Черви- вон. Оспина тоже. Дальше сами", — буркнул трезвеющий фабричный. Симондаже ничего не сказал, но через некоторое время тот охнул, крякнул и повёл нас вплотную.
Ах, Симон; хотел бы я так уметь.
Один из Червей полуобернулся на заискивающее блеяние фабричного; Оспина — нет.
"Меня зовут Эспэ'инун", — ответила Оспина на приветствие Симона, — "и я не стану говорить с тем, чьё сердце набито ватой".
"Симон Каин".
Не в первый раз в этой — да простит мне читатель сию вербальную условность — жизни восхитился я мужеством Симона, чьё лицо осталось абсолютно спокойным даже тогда, когда над ним нависла нерасчленимая масса вонючих грязных тел, даже когда один из них со звериным любопытством коснулся его одежды.
Оспина выслушала речь Симона с усмешкой. Удивительно, как он мог говорить о том же, о чём фабричному, но совсем другими словами и так, что получалось другое; он говорил о балансе, и неумолимом надвижении машины прогресса, и о том, как только он сможет сохранить экосистему Города нетронутой, защитить Степь, забрав себе её часть.
Удивительно и то, что степная баба Оспина понимала все его наукообразные (уж я-то — прости, Симон — знал им цену) словечки.
Я снова утомился и не стал слушать, на чём они порешат.
От степного духа у меня кружилась голова.
Глава 3,
в которой всё заканчивается, но только начинается
Оспина привела нас куда-то в район заводов. Сходив в свою лачужку, она вернулась с большой замызганной картой местности, над которой они с
Симоном и склонились.
Увидев, что Симон вытащил из кармана свои щегольские мускатные сигареты, она с ухмылкой растёрла пальцами самокрутку.
Карта представляла собой грубоватый, но достаточно точный план Города. В западной её части был нарисован некий символ — вероятно, мистического характера, он напоминал инкрустированный рог; и тем не менее, меня не покидало ощущение, что подразумевался вопросительный знак, который безграмотные степняки даже не смогли правильно нарисовать.
Помнится, я ещё подумал, что поклонение знакам препинания и вообще типографике было бы забавным аналогом карго-культа.
Кажется,о сути Симон с Оспиной уже договорились, и сейчас спорили о частностях. Вернее, спорил распалившийся Симон, тыкавший в карту сигаретой, яростно жестикулирующий, страшный и прекрасный в своей убеждённости, а Оспина лишь смотрела на него со своей неизменной усмешкой.
Симонхотел весь город. Я знаю, он говорил мне об этом. И дело здесь не во власти или другой подобной мелочности, нет; но ведь каждому, кто хоть
раз пытался выглянуть за пределы своего носа, понятно, что утопию нельзя построить наполовину. Только полностью. Только тогда, когда каждые
глаза смотрят на тебя с восхищением и каждый рот повторяет твои слова, можно принести людям истинное, высокое счастье.
Счастье, которое они неспособны понять, - и именно потому нужно заставить их в него поверить.
"Ты будешь жить здесь", — грубый палец степнячки указал в западный регион Города. Симон с минуту пристально смотрел ей прямо в лицо, а потом
кивнул.
Здесь я вынужден попросить бесценного моего читателя извинить меня, поскольку дальше я вряд ли могу называть себя достойным рассказчиком. Видите ли, Симон подошёл ко мне, и приобнял меня за плечи, и посмотрел мне в глаза — так, как не смотрел никогда, как я всегда хотел, чтобы — и сказал, что степной, отравленный, грязный Город не пустит в себя чужака без жертвы, что простачка Оспина требует жертвы, что единственное, что имеет ценность в этих землях, единственное, чему бессмысленные големы Черви могут поверить, — это кровь, и что кровь должна пролиться на карту, на стол, на алтарь.
Моя кровь.
У меня очень сильно закружилась голова, и я лёг-упал на стол (кажется, Симон успел подхватить плащ с моих плечей).
Последнее,что я помню, — незнакомый мне худощавый старик молодых лет с косматой бородой сжал грубой перчаткой нож и занёс его надо мной.
Наверное, мне было больно.
Когда Исидор Бурах разделал моё тело по линиям — поскольку только менху, Ведающие Линии, имеют право вскрывать человеческую плоть — останки отдали Червям, чтобы те завершили ритуальное поглощение.
Симон победил.
Теперь, когда я знаю всё, я знаю, и то, что на самом деле Симон и Оспина не спорили. Они оба с самого начала знали, что союз нужен им обоим, что
только вдвоём они могут создать тот драгоценный баланс духа и тела, который единственно способен сохранять жизнь.
Я знаю и то, что бурые пятна на стенах домов были чумными струпьями, что Город болеет, пока он во власти Оспины, что он не может не болеть, потому что она — чума.
И то, что только Симон — достойный враг-друг — мог сделать её по-настоящему счастливой.
И то, что утопия Симона вовсе не такая, как она надеется, и что по прошествии времени им придётся встретиться снова.
Но сейчас Оспина лишь улыбнулась и ушла в Степь.
Черви продолжили собирать твирь, и савьюр, и белую плеть.
Фабричныйнашёл мой неведомым ветром унесённый с заводов шейный платок, и даже его скудных познаний хватило на то, чтобы оценить тончайшую паутину вышивки по шёлку.
Он выменял его на две бутылки твирина у одной из Травяных Невест — ведь только они знают, как делать эту местную брагу такой, чтобы она
дурманила, но не до конца, оставляя во рту сладкий привкус недоговорённости; и только они могут петь траве и при этом оставаться наивными провинциальными девочками, чьи глаза горят при виде неведомых им столичных тряпок.
И всё было хорошо.
оригинальный пост в жж автора: alphyna.livejournal.com/487169.html